«Зверства не дают себя похоронить»: отрывок из книги о последствиях насилия
Нельзя молчать
Психиатр Джудит Герман — профессор Гарвардской медицинской школы и специалистка по травме и ПТСР — несколько десятилетий помогала женщинам и детям, столкнувшимся с домашним и сексуализированным насилием.
Впервые ее книга «Травма и исцеление. Последствия насилия от абьюза до политического террора» появилась в 1992 году, а совсем недавно вышла на русском языке.
«Это книга о схожести: между пережившими изнасилование и ветеранами боевых действий, между избитыми женщинами и политическими заключенными, между выжившими в гигантских концентрационных лагерях, что создаются тиранами, управляющими целыми государствами, и теми, кто смог выжить в маленьких, тайных концентрационных лагерях, что создаются тиранами, управляющими собственными семьями», — пишет издательство «Бомбора», в котором она выходит. С его разрешения CJ публикует фрагмент о насилии над детьми.
Насильственная среда
Хроническое насилие в детстве совершается в семейной атмосфере постоянного ужаса, в которой обычные отношения заботы о ребенке глубоко повреждены. Выжившие в такой среде так описывают ее типичные характеристики: тотальный контроль, подкрепляемый насилием и угрозами смертью, требование соблюдения многочисленных мелких правил, редкие вознаграждения, разрушение всех конкурирующих отношений посредством изоляции, секретности и предательства.
Дети, растущие в таком климате, в еще большей степени, чем взрослые, развивают патологическую привязанность к тем, кто обращается с ними жестоко и пренебрегает ими.
Эту привязанность они стараются поддерживать даже ценой собственного благополучия, собственных представлений о реальности или своей жизни.
О вездесущем страхе смерти вспоминают в своих рассказах многие люди, выжившие в детстве в насильственной среде. Иногда ребенка заставляют молчать с помощью насилия или прямо угрожают убийством; чаще, по сообщениям выживших, абьюзер угрожает ребенку, что в случае сопротивления или попытки разоблачения он нанесет вред, убьет другого члена семьи — брата, сестру, второго родителя или самого себя.
Угрозы насилия или смерти могут также быть направлены на домашних питомцев; многие пострадавшие рассказывают о том, что их заставляли смотреть на садистское истязание животных. Вот два описания подобных сцен:
Предупреждение о триггере
Насилие над животными. Физическое и эмоциональное насилие над детьми
«Я увидела, как отец пинком отшвырнул собаку через всю комнату. В этой собаке заключался весь мой мир. Я подбежала и обняла ее. Он страшно рассердился. Разорался. Силой развернул меня к себе и обозвал ш*** и с***. В лице его была такая злоба, что он показался мне незнакомцем. Он сказал: раз ты так много о себе возомнила, я покажу тебе, чего ты стоишь. Затем прижал меня к стене. У меня перед глазами все побелело. Я не могла пошевелиться. Боялась, что сломаюсь пополам. Постепенно я перестала что-либо чувствовать. Я думала про себя: вот сейчас ты умрешь. Что бы ты ни натворила, это твой приговор».
«Я часто думала, когда отец напивался, что он нас убьет. Однажды он долго держал под прицелом мать и нас с братом. Это длилось несколько часов. Я помню стену, у которой мы стояли. Я старалась хорошо себя вести и делать все, что мне прикажут».
Вдобавок к страху перед насилием выжившие часто отмечают затопляющее чувство беспомощности. В неблагополучной, абьюзивной семейной атмосфере родительская власть применяется авторитарно, импульсивно и является абсолютной.
Ее правила хаотичны, непоследовательны или просто несправедливы.
Люди, находившиеся в детстве в таких условиях, часто вспоминают, что больше всего их пугала непредсказуемая природа насилия. Не находя хоть какого-то способа остановить его, они учатся занимать позицию полной покорности. Вот два рассказа переживших насилие о том, как они пытались адаптироваться к жестокому обращению:
Предупреждение о триггере
Физическое и эмоциональное насилие над детьми
«Каждый раз, когда я пыталась найти какую-то систему в подходе к ней, правила менялись. Почти ежедневно мне наносились побои щеткой или ремнем с пряжкой. Когда она наносила удары — я в этот момент обычно сидела в углу, прикрываясь коленями, — ее лицо менялось. Казалось, что бьет она уже не меня, а кого-то другого. Когда у нее случалось спокойное настроение, я показывала ей большие фиолетовые рубцы, и она спрашивала: „А это у тебя откуда?”»
«Никаких правил не было; через некоторое время они словно исчезали. Я боялся возвращаться домой. Никогда не знал, чем это кончится. Угроза побоев пугала меня, потому что мы видели, что отец творил с матерью. В армии есть поговорка: „дерьмо с горы катится“. Он плохо обращался с ней, а она плохо обращалась с нами. Как-то она взялась бить меня кочергой. Через какое-то время я к этому привык. Сворачивался в клубок».
Можно ли бить детей?
Читайте наш спецпроект о наказаниях
Хотя большинство людей, переживших насилие в детстве, подчеркивают хаотичный и непредсказуемый характер правил, некоторые описывают высокоорганизованную систему наказания и принуждения. Эти выжившие часто рассказывают о наказаниях, похожих на те, что применяются к политзаключенным в тюрьмах.
Многие говорят о нарушающем границы контроле физиологических функций, депривации сна, длительном воздействии жары или холода. Другие описывают самое настоящее тюремное заключение: их связывали или запирали в чулане или подвале.
В самых вопиющих случаях насилие перестает быть непредсказуемым, потому что организуется согласно ритуалу.
Примерами подобного могут послужить некоторые группировки, связанные с порнографией или проституцией, и тайные религиозные секты. Когда одну выжившую спросили, расценивала ли она принятые правила как справедливые, та ответила:
«Мы никогда не думали о правилах как о справедливых или несправедливых, мы просто пытались их соблюдать. Их было так много — за всеми не угнаться. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что они были слишком строгими, слишком мелочными. Некоторые — откровенно странными. Могли наказать за усмешку, за неуважение, за то, что не так посмотришь».
Пребывание в обстановке постоянной опасности требует состояния неусыпной бдительности. Дети, растущие в насильственной среде, развивают выдающиеся способности к сканированию ее на предмет признаков грядущего нападения.
Они учатся настраиваться на внутреннее состояние своих мучителей.
Они учатся распознавать едва заметные изменения выражения лица, голоса и языка тела как сигналы опасности, сексуального возбуждения, опьянения или диссоциации.
Эта невербальная коммуникация становится автоматической и проходит по большей части за пределами сознательного понимания. Дети-жертвы учатся реагировать, даже не будучи способными назвать или распознать сигналы опасности, пробудившие в них тревогу.
В одном случае психиатр Ричард Клюфт наблюдал троих детей, которые рефлекторно диссоциировались, когда их мать становилась агрессивной.
Когда подвергающиеся насилию дети замечают признаки опасности, они пытаются защитить себя, либо избегая абьюзера, либо задабривая его. Частое явление — побеги из дома, которые могут начинаться уже в возрасте семи-восьми лет. Многие выжившие вспоминают, как подолгу прятались в укромных местах, чувство безопасности ассоциировалось у них единственно с этими укрытиями, а не с людьми.
Другие рассказывают, что старались стать как можно более незаметными и избежать привлечения внимания: они замирали на месте, опускались на корточки, сворачивались клубком или сохраняли бесстрастное выражение лица. Таким образом, оставаясь в постоянном состоянии автономного перевозбуждения, они также должны быть тихими и неподвижными, избегая любых физических проявлений своего внутреннего волнения.
Результатом становится своеобразное кипящее состояние «застывшей настороженности», которое наблюдают у детей, подвергающихся насилию. Если избегание не помогает, то дети пытаются задобрить абьюзера демонстрацией автоматического послушания. Насаждение правил в сочетании с постоянным страхом смерти или причинения вреда дает парадоксальный результат. С одной стороны, оно убеждает детей в их полной беспомощности и тщетности сопротивления.
Многие начинают верить, что абьюзер обладает абсолютной властью или даже сверхчеловеческими способностями, может читать мысли и полностью контролирует их жизнь.
С другой стороны, оно мотивирует детей удваивать и учетверять усилия, чтобы обрести контроль над ситуацией единственным способом, который кажется возможным, — «стараться быть хорошими».
В то время как насилие, угрозы и хаотическое применение правил вызывают ужас и развивают привычку к автоматическому повиновению, изоляция, секретность и предательство разрушают те самые отношения, которые должны давать защиту.
Теперь уже общеизвестно, что семьи, в которых творится насилие над детьми, живут изолированно от общества. Реже есть понимание, что социальная изоляция случается не сама собой — она часто поддерживается абьюзером в интересах сохранения тайны и контроля над членами семьи.
Выжившие в абьюзивных условиях часто говорят о паттерне ревностного надзора за всеми их социальными контактами. Абьюзеры могут запрещать детям участвовать в обычных для их сверстников занятиях или настаивать на своем праве вмешиваться в их деятельность по собственной прихоти.
Социальная жизнь детей, подвергающихся насилию, также серьезно ограничивается потребностью поддерживать внешние приличия и сохранять тайну. Таким образом, даже тем детям, которые ухитряются развивать подобие какой-то социальной жизни, она кажется фальшивой.
Ребенок, подвергающийся насилию, изолируется от остальных членов семьи, равно как и от более широкого социального мира.
Он изо дня в день понимает, что не только самый могущественный в его маленьком мирке взрослый опасен для него, но и другие взрослые, которые должны заботиться о нем, его не защищают.
Причины такого отсутствия заботы в каком-то смысле несущественны для ребенка-жертвы, который воспринимает их в лучшем случае просто как признак безразличия, а в худшем случае — как пособничество в предательстве.
С точки зрения ребенка, другому родителю, обезоруженному секретностью, следовало бы знать, что с ним происходит; если бы ему было не наплевать, он бы все выяснил. Родителю, обезоруженному страхом, следовало бы вмешаться; если бы ему было не все равно, он бы боролся.
Ребенок чувствует, что его бросили на произвол судьбы, и эта брошенность часто вызывает большее возмущение и обиду, чем само насилие. Пережившая инцест в детские годы так описывает свою ярость на семью:
«Во мне скопилось так много гнева не столько из-за того, что происходило дома, сколько из-за того, что меня никто не желал слушать. Моя мать до сих пор отрицает, что происходившее было настолько серьезно. Правда, теперь она изредка, под настроение, говорит: „Ах, я так виновата, поверить не могу, как это я ничего не сделала“. В то время никто не решался признать происходящее, они просто позволяли ему происходить. Поэтому мне приходилось убегать и выплескивать ярость».
Двоемыслие
В атмосфере глубоко искаженных семейных отношений ребенок сталкивается с невероятно тяжелой задачей развития.
Он должен найти способ сформировать первичные привязанности к взрослым, которые либо представляют угрозу, либо, с его точки зрения, не проявляют к нему заботы. Он должен найти способ развить чувство базового доверия и безопасности в общении со взрослыми, которые недостойны доверия и опасны.
Он должен развить чувство «я» в отношениях с другими людьми, которые беспомощны, равнодушны или жестоки.
Он должен развить способность к телесной саморегуляции в обстановке, где его телом распоряжаются другие, удовлетворяя свои потребности, и способность самостоятельно утешать себя в обстановке, где утешения нет и в помине. Он должен развить способность к инициативе в среде, которая требует, чтобы он полностью подчинил свою волю воле абьюзера. И в конечном счете он должен развить способность к близости там, где все близкие отношения испорчены, и идентичность — в среде, которая определяет его как ш*** и раба.
Экзистенциальная задача ребенка, подвергающегося насилию, столь же велика. Хотя ребенок воспринимает себя как отданного во власть силам, не знающим милосердия, он должен найти способ сохранить надежду и чувство смысла.
Альтернативой может быть лишь крайнее отчаяние, то, чего ребенок вынести не может. Чтобы сохранить свою веру в родителей, он должен отвергнуть первый и самый очевидный вывод — что в них есть какой-то ужасный изъян.
Ребенок пойдет на все, чтобы придумать своей судьбе объяснение, которое снимет с родителей всю вину и ответственность.