Этот город и городом-то не назвать. По утрам петухи кукарекают. На работу можно на телеге прикатить. Вокруг пятиэтажек яблоневые сады. А сидящие на скамейках лузгают семечки и все зовут друг друга распевно так, по-семейному: «Мариичкааа! Ганькааа! Петрооо! Микооолааа!».Так что, совсем непонятно, откуда она тут взялась, эта Августа? Поговаривали, муж у нее хирургом был. Великий человек. Всем, кому в городе аппендицит вырезали, – всем он вырезал. «И отлично вырезал! — хвалила тетя Зина. — На всю жизнь вырезал!».
Но мужа Августы я никогда не видела. Мне всего пять, а он умер 10 лет назад. Знаю только, был в очках. Черных таких, толстущих. Его могила – рядом с могилой моей прабабушки. И когда я хожу «проведать» ее могилку, я всегда боковым зрением вижу этого знаменитого на весь город врача. Большой портрет на сером камне. И как удалось изобразить его так, что очки переливаются на солнце?! Никак не налюбуюсь.
Мама, видя, что я все на соседний памятник поглядываю, понимает мой интерес по-своему: «Уж Августа-то могилку не запустит. У нее астры — лучшие на кладбище!». А я отвечаю: «И прическа у нее лучшая на кладбище!». Мама отчего-то оглядывается, не слышит ли кто. Но я не стесняюсь. Это правда. Нет в нашем городе другой такой Августы с такими рыжими волосами.
Мы с сестрой все гадали: парик – не парик. И когда я могла проспорить ей дохлого майского жука, спросила у Августы. Вот прям встала со скамейки, выплюнула в траву недолузганное семечко (в пять лет, знаете ли, лузгать семечки – целое искусство, которому за одно лето не научишься) и после «здрасьте!», выдала фразу: «Августа Александровна, а у вас волосы настоящие?».
Она смеялась. Прикрывала рот рукой c перламутровыми ноготками. Той, на которой маленькие, словно игрушечные, часики на тоненьком черном ремешке. Но я все равно видела, как ей смешно. Потом уже не прикрывала. И тогда я видела, что ей смешнее некуда. И еще, что помада у нее красная, а зубы белые, и ни одного железного. И когда она, смеясь, наклонилась вперед, я поняла, что духи у нее… Как же объяснить? Ну, пахучие. Ну, дорогие. Точно дорогие, раз такие пахучие. Пахла Августа Александровна сладко и горько одновременно. Запах Августы немножко походил на аромат маминого кофе, привезенного аж из Москвы, и на запах лимонных долек, которые мы все давно съели, но жестяную банку плотно закрывали крышкой, чтобы открыть и нюхать, когда захочется.
Августа Александровна смеялась негромко, но с удовольствием. У нее даже слезы на глаза выступили, и потекло из глаз что-то черное, и я испугалась: глаза вытекут, а мужа-то нет, кто будет ее лечить? И я стала просить ее: «Не плачьте! Не плачьте!». А она мне: «Деточка! Спасибо тебе!».
За что спасибо? Не успела подумать, а она меня за руку: «У меня дома шарлотка, а угостить некого… Пойдем!».
По пути на второй этаж, где жила Августа Александровна, я так заслушалась, как цокают по ступенькам каблуки ее блестящих лакированный туфель, что потеряла сандалию, которая была мне сильно велика, но мне обещали, что если буду кушать хорошо, нога непременно вырастет. Собиралась уже подобрать потерю, как засмотрелась на сумочку. Я знала: это не просто сумочка. Это ридикюль! В старом протертом ридикюле без ручки бабушка хранила пенсию и желудочные капли. Интересно, что хранят в таком новом, с серебряной пуговкой-застежкой, одного цвета с туфлями???
Ага, в ридикюле ключи и… пудреница, вся усыпанная мелкими переливающимися камушками.
Я не помню, вкусная ли была шарлотка. Но я ходила в гости к Августе Александровне, чтобы дотронуться до пудреницы или хотя бы посмотреть на нее. Там в серединке большой красный камень. «Это точно золотой камень!» — уверяла я сестру, когда перед сном мы мечтали стать, когда вырастем, Августами Александровнами. Нас не смущало, что ей было почти 70. У Августы модное каре. Рыжие волосы. Блестящий ридикюль, а в нем – пудреница. Какая разница, сколько ей лет?
Хотя жила Августа Александровна в провинциальном украинском городке, говорила она по-русски и часто рассказывала нам с сестрой про Ленинград, откуда была родом. На стенах в ее доме висели черно-белые фотографии, и она объясняла: это река, это мост, а это музей, а это парк. Потом те же изображения находила в огромных толстых книгах, которые как-то неуклюже снимала с верхней полки книжного шкафа. Было ясно: книг слишком много, шкаф вот-вот лопнет. Боясь, что щепки и книги полетят прямо в нас, мы с сестрой скромно ждали в сторонке, у зеленого бархатного кресла, такого широкого и глубокого, что могли сидеть в нем все вместе.
Сперва в кресло «ныряла» Августа. А потом к ней на колени мы. Августа открывала книгу, но так ни разу не прочла нам ни слова. Она сопела. Жарко-мокро дышал нам в спины. Всхлипывала. Августа плакала. Но мы надеялись, что нет. Из-за чего, скажите, плакать тому, у кого новый ридикюль и блестящая пудреница? Разве что из-за того, что взятая книга обратно в шкаф не уместится? Ни одна книга не возвращалась на место. Место съедали книги-соседки, и она перебиралась на стол — круглый, нарядный от белоснежной кружевной скатерти. По количеству книг на столе можно было узнать, сколько раз мы гостили у Августы. С каждым приходом прибавлялось по одной. Стопка уже почти доставала потолка. И тут новое волнение. Книги могли упасть прямо на пианино…
Нет, пианино не жалко. У нас дома стоит почти такое же, и мы давно набренчались на нем в свое удовольствие. Но на крышке пианино Августы стояли маленькие фарфоровые статуэтки: дамы в шляпках, кавалеры с тростями, сцены балов. Просто сказка! Такую красоту было страшно трогать. В нашем городе не было театра, но здесь, в квартире Августы, он был. Дома мы зарисовывали сцены немого неподвижного «Спектакля на пианино» новыми фломастерами, привезенными дядей-военным из Чехословакии. Одна фарфоровая девочка с собачкой мне настолько нравилась, что я попросила: «Августа Александровна, продайте ее моей маме!». Я и в самом деле собиралась договориться с мамой, что мы ее купим. Августа Александровна улыбнулась и сказала: «Я тебе ее когда-нибудь подарю. И для сестрички мы тоже что-нибудь выберем».
...А потом Августа Александровна заболела. Она стала все забывать. Она больше не обращалась к нам по именам, она вообще не узнавала нас. Она обменяла у цыганки туфли и ридикюль на черную юбку в розах, такую длинную, что носила ее как сарафан: поверх ночной рубашки. Она пробовала открывать своим ключом чужие квартиры. Она выходила из дома по ночам и удивлялась, что нет солнца. Она постоянно забывала закрывать воду в ванной и затапливала соседей с первого этажа. Соседи кричали на нее, матерились и грозились отправить в дурдом. Но она их не слышала. Она вообще разговаривала только сама с собой. Иногда Августа Александровна плакала, но не могла объяснить, из-за чего. А когда хохотала на всю улицу, дети прятались.
В последний день лета в нашем дворе остановилась «Волга». Августа Александровна села в нее с улыбкой той фарфоровой девочки с собачкой, и ее увезли. Говорили, сын забрал Августу к себе в Ленинград. Мебель, фарфоровые статуэтки, пудреницу, книги, украшения, платья, сшитые на заказ у лучших в городе портних, — продали за символические деньги, а то и просто отдали кому-то, «дабы не пропало». Вскоре в квартире поселились новые люди: Гааалкааа, Михаааайло и их дочь Маруся, которая очень любила вареники с картошкой, посыпанные мелкими шкварками. Жареным салом и луком пахло не только на втором, но и на нашем пятом этаже. Нас с сестрой приглашали дружить с Марусей. Но мы ни за что не хотели.