- Нет, ты прямо скажи, он тебя бил? Или, может, бухал по-черному?
- Да погоди ты, он денег, наверное, не давал, да?
- В смысле, с ребенком помогал? Прям вот гулял с коляской и ночью вставал?
- Ты с какого фига вообще развелась-то?
Я стою и не знаю, что ответить. Точнее, знаю, но девочкам это явно не понравится.
Моему сыну год, и он задорно агукает в мартовской луже.
Мне двадцать семь, и я тоже в мартовской луже. Но выгляжу не столь довольной. Резко сбросившая двадцать кило, с неровной, шатающейся походкой, с сероватым отливом лица под стать тающему снегу и с дергающимся глазом. В прямом смысле дергающимся, особенно после обеда почему-то. И еще иногда делающая странное движение лицом – типа улыбнулась, зажмурилась и изобразила китайца. Только спустя несколько лет я пойму, что это нервное и буду отучаться. А пока я стою на улице, маниакально лыблюсь в припадке и пытаюсь найти точку опоры в покосившейся жизни.
Я только что вернулась в родной город и чувствую себя не поступившей в столице актрисой. Попытавшей счастья и не допрыгнувшей до него. С позором приползшей в отчий дом в глубинке. Прям сцена из «Любовь и голуби», помните? «А как в городе-то хвост-то тебе прижало, куда ты, мил моя, прибежала?! К маааме прибежала-то, забыла?»
Ну вот только еще «в подоле принесла» добавить, и мой скорбный портрет готов.
И да, я вполне в состоянии жить отдельно, обеспечивать сына, ходить на работу, искать няню и улыбаться не только нервным тиком. Но внутреннее состояние тотального проигрыша не отпускает. Я вытаскиваю себя на улицу и иду жить дальше. Говорить кому-то «привет», «а вашему сколько?» и сравнивать, кто из "наших" больше извозюкался в грязи. Ищу новую тусовку, раз от старой ничего не осталось. Мне жизненно необходимо к людям.
И люди находятся. Три девчонки стоят на детской площадке и что-то бурно обсуждают - мушкетеры в сборе, буду Д'Артаньяном, ей-богу, улыбка с сумасшедшинкой уже имеется, почти как у молодого Боярского. Новые знакомые с легкостью берут меня в свою стаю. А точнее в клуб.
Клуб бывших жен. Кэ-Бэ-Жэ.
Жэ – это прямо про мою жизнь в тот момент. Значит, по адресу.
Через десять минут я уже знаю, что одну муж таскал за волосы исключительно по пятницам, всю остальную неделю всего лишь выкручивая иногда руки и прихватывая за горло, если что не так. «Поддушивал, типа подшучивал», - говорит она и по привычке растирает шею прямо через пуховик.
Вторая выживала, питаясь гречкой и редкими передачками от мамы из Беларуси, ибо с рождением ребенка муж посчитал, что колготки, прокладки и зимняя куртка – современная блажь, и перестал выделять деньги. Вообще. Детского пособия хватало только на крупу. Иногда с молоком, если очередь на молочную кухню отстоишь и день выдачи не перепутаешь.
Третья помалкивала обиженно, потому что ее почти не слушали, ибо случай слишком простой, не вызывающий бурных охов и демонстрации синяков или прохудившегося сапога. Просто обоих детей обслуживала исключительно одна она. Даже с температурой 40, даже с рвотой-поносом и без сознания. 24 часа в сутки, колики, зубы, ротавирусы, и так несколько лет подряд. Ни одной вымытой попы, ни одной прогулки, ни единой собственноручно купленной банки смеси за ее избранником не водилось. «Бабские это дела!» - бросал он сквозь зубы и уходил в бар с друзьями. Возвращался за полночь, пропахшим чужими духами и без аппетита – снова где-то поужинал.
Третьей тоже иногда говорили «Зачем развелась? Не бил же и содержал!». Говорили до того, как у них появился Д’Артаньян в моем лице.
Моё лицо развелось без внятных для них причин и вообще не готово было перемывать кости бывшим больше двадцати минут в сутки. (Браниться страшными словами и метать дротики в фото по двадцати минут в день было частью послеразводной терапии, назначенной самой себе для спасения души и восстановления мировой справедливости. Но не больше).
Но девчонкам было явно мало двадцати минут и одного дня. Каждое утро мы встречались на этой же площадке и снова, и снова включали радио «все мужики-козлы» с бессменными ведущими и редкими гостями.
Мы ничего не делали, чтобы стать лучше: не искали работу, психолога и группу для пострадавших от насилия, не обсуждали хобби, сериалы и социальные сети, не делились рецептами сотого блюда из гречки. Мы каждое утро приходили к своему старому забору и вбивали в него очередную порцию гвоздей. Потому что это был очень привычный, очень знакомый и очень уютный забор.
Мы не замечали, как с обратной стороны из досок высовываются острые шипы гвоздей и отгораживают нас от внешнего мира. И не понимали, что чем больше защищаемся, тем больше на этот мир на нас нападает.
К апрелю выглянуло солнце, и мне стало жать в нашем клубе. Я больше не захотела заборов и гвоздей. Захотела в офис, в кабинет к психологу и на море, пить вино, смотреть сериал и читать книжку. Желательно про любовь и обязательно с хэппиэндом. Чтобы вдруг на минутку представить, что всё рано или поздно наладится.
***
Прошло почти семь лет. Я бежала за сыном на тренировку и запнулась о знакомую вывеску.
Кэ-Бэ-Жэ.
Ну не об вывеску, конечно, а о девочек. Или об тётенек, смотря с какой стороны поглядеть.
- О, привет! Сто лет, сто зим! Как дела? Замужем? – наперебой изо всех трех ртов.
- А твой-то хоть с ребенком видится? Мой уже три года ни подарка детям на день рождения, ни звонка на первое сентября!
- А алименты получаешь? У меня по суду две шестьсот положены каждый месяц, и тех не переводит, а приставы ничего не делают…
А я не замужем, нет. Я просто каждый выходной жарю оладьи на три порции и имею отдельную банковскую карточку, которую в шутку зову «отцы и дети».
Я прикрываюсь тем, что спешу, и убегаю от очередного разговора, состоящего из гвоздей.
Я не знаю, связано это так линейно или нет.
Я не хочу без запроса учить женщин ломать заборы.
Но я очень верю, что из-за них сложно увидеть возможности и открыться миру. Отпустить всех тех, кто прошелся по твоей судьбе в грязной обуви. Вымыть полы и проветрить квартиру. И наконец достать книжку про любовь. Обязательно с хэппиэндом.