Когда Артем озабоченно идет куда-то по своим делам, меня порой ошпаривает: ничего себе, так это же почти целый взрослый человек.
Не когда бежит, или скачет, или катится кубарем, или ходит ходуном — все эти способы передвижения выдают в нем ребенка.
А именно когда идет. На своих коротких ножках.
Ведь у сына все, как у взрослого: и ножки, и ручки, и тельце, — только все это короткое.
Если на Артеме колготки и майка на выпуск, он похож на трехлетнего алкоголика — колготки-то с пузырями.
Я иногда забываюсь, сгребаю сына в охапку и тискаю. А потом думаю, чего же это я делаю, батюшки. Я же только что сгреб в охапку взрослого человека. Я же не сгребаю в охапку, например, своего соседа, тучного краснолицего человека со следами редеющей молодости на голове. Правда, я еще ни разу не видел соседа в колготках. Может, в них дело.
Шпенглер во втором томе «Заката Европы» писал об этом — о детишках с короткими взрослыми ножками. Он называл это «псевдоморфозой»: форма старая, а содержание видоизменилось.
Возможно, ножки у Темки повзрослели раньше него самого. Они его старят.
Однажды жена сдуру надела на сына джинсы и белую рубашку. Я потом полдня вздрагивал: передо мной стоял малолетний старик, Бенджамин Баттон.
Когда-то Артем был просто комочком теста. У него даже щеки были нестабильны и постоянно норовили сползти куда-то. Дотронешься до животика — и все тесто пошло волнами, от пяток до макушки. Пятки, даже пятки были толстыми — блаженные времена.
Сейчас Артем не батон белого, конечно. Еще нет. Скорее — булочка.
Как в мире насекомых кокон — это переходный рубеж между гусеницей и бабочкой, так в мире детей булочка — это стадия между тестом и батоном белого.
Все эти мои гастрономически-энтомологические фрустрации понятны.
Призрак взрослого мерещится мне в Артеме потому, что я подсознательно не хочу отпускать сына туда, за метр семьдесят. До этого момента еще уйма времени, а я уже не хочу.
В любом случае, я утешаю себя тем, что, какой бы длины ни достиг мой взрослый сын, он все так же будет бегать по моей душе короткими ножками.