Надежда на контрапункт

Всё в жизни контрапункт, то есть противуположность, говорил Глинка.

Вышла часа в три ночи на балкон, а там: луна – гладкая, равномерно блестящая, как натуральная жемчужина, мягко выступала из черной бархатной коробки неба.

Совка-сплюшка размечала ночь на точные интервалы, роняя каждые три секунды короткие мелодичные капли: «гьон… гьон». В греческом фольклоре есть вариант библейской истории о том, как брат Димос убил своего брата Гьониса, раскаялся, от горя превратился в сову, и теперь не перестает плакать и звать его по ночам. Мне кажется, что эти отрешенные звуки не похожи на плач, но кто знает, может, Димос так долго каялся, что просто устал и делает это по привычке, механически.

Через несколько часов картина прямо противоположная. Время никто не упорядочивает, поэтому утром оно рывками бежит вперед, и за ним не угнаться… Днем замирает и тянется… Расслаивается на бесконечные сахарные нити минут… Ты внутри времени, внутри его кокона, вы вместе, но оно главнее, ты его пленник... В какой-то момент кажется, что его слишком много, но это не так, потому что вечер всегда заканчивается слишком быстро.

Жара усиливает жесткость белизны каменных квадратных плит, которыми вымощены греческие дороги.

Летом юные гречанки носят топики и шорты, обнажая живот и ноги. Поскольку передвигаться девушки предпочитают не по одиночке, а стайками, то при их виде возникает впечатление, что ты находишься в кладовке музея античности, заставленной фрагментами белоснежных греческих статуй: полубожественная, получеловеческая мешанина из великолепных молодых бюстов, торсов, ног.

***

Аристотель Пеппас сегодня попался на лукавстве: огурцы, выращенные в Марафоне, он выдавал за критские.

– Ну и что! – не признавал он вины. – Может, у нас в Марафоне есть свой собственный Крит!

Госпожа Урания пересекала агору, грузно, переваливаясь из стороны в сторону, как фура, едущая в горку.

– Урания! – окликнул ее Нектарий, приглашая к прилавку, на котором он устроил инсталляцию из помидоров в виде торта. – Возьми помидоры. Они у меня исключительные. Кстати, ты в курсе, что грунтовые помидоры тяжелее тепличных?

– Почему?

– В них сока больше. Вообще, их надо не на килограммы, а на литры взвешивать, но наука пока до этого не дошла…Так берешь?

– Нет, Нектарий, не могу. – отказалась Урания. – Хочу, но не могу. Видишь, какие они у тебя спелые, без холодильника их не оставить, а холодильник в это время года всегда переполнен… Арбуз, дыня, салат… Персики, нектарины… Не уговаривай, не возьму!

– Да я тебе незрелых дам, – подскочил на месте Нектарий, – Достану из-под прилавка! Их можно везде, даже в корзинку на балконе!

Господин Костас и Аспасия вели сократический диалог.

– Нет работы и не знаю, почему, – как обычно отчаивался Костас.

– Узнаешь, – спокойно парировала Аспасия.

– Что ты сказала? – иронически заломил бровь Костас. – Не слышу. Сколько времени?

– Я сказала – узнаешь, почему у тебя нет работы.

– Ну, – пожал плечами Костас. – Раз ты настаиваешь, то без десяти двенадцать!

– Господин Костас, – спросила я. – сколько я должна вам за эту блузку?

– Сколько хочешь! – отрезал Костас, но пояснил. – Мы знакомы столько лет, неужели я должен назначать цену? Это неприлично! Я, в конце концов, стесняюсь говорить с тобой о деньгах. Сама решай!

– Тогда я заплачу вам, как обычно?

– Вот это совсем другое дело!

Прокопий стоял спиной к рынку. Но его затылок с кинематографической ясностью артикулировал, что он – здесь, он – весь внимание. Поза транслировала миру какое-то важное пластическое сообщение, нечто среднее между мыслителем Родена и ковбоем Мальборо.

***

Ефимий трезвенничал: ел арбуз, разломанный на огромные ломти. И бубнил что-то вроде того, что пить вино – опасно.

– А знаешь, что еще опаснее? – строго перебил его Прокопий. – Эйфория! И опьянение от нее тяжелее, и похмелье дольше… А сколько ошибок или даже преступлений совершает человек, если он в восторге от самого себя? Запомни – самолюбующийся в сто раз опаснее, чем пьяный! И главное – никому неизвестно, когда он протрезвеет!

***

Восклицания торговцев – оперные речитативы в классическом итальянском стиле. Слова находятся внутри музыки, но они не поются, а громко произносятся мимо нот. Либретто второстепенно. Главное – переживаемое чувство. Эмоциональный синтаксис тоже позаимствован у оперы: самое важное и горькое слово отделяется от основной фразы трагической мини-паузой.

У Апостола зрелый и сочный, как июньский персик, баритон. Даже выглядит он как-то по-оперному, сейчас на сцену: волосы зачесаны вбок под углом, распределены на пряди и напоминают логотип «Шкоды».

– У меня есть бананы по евро, по евро, – возносит он к небесам страстное крещендо, как будто все плохо, но все-таки он на что-то надеется.

Потом Апостол останавливается, смотрит на покупателей со страдальческой и всепонимающей усмешкой Риголетто и почти шепотом, (как будто от ударов судьбы у него иссякли силы), смиренно добавляет:

– Берите…

***

Бабочка с размаху ударилась о мою ладонь, на мгновение зависла, потеряла управление, но выровнялась и полетела дальше.

Внутри – пустота, как у цикады, а также кислый осадок свежеутраченного счастья. И бешеное, оперное желание вырваться из времени.

Все плохо, но остается надежда на контрапункт. Надежда на сменяемость беды на противоположное.

Автор: Екатерина Фёдорова, писатель, автор книги О том, что есть в Греции

Фотография: Ольга Агеева