Песня про дерево (отрывок)

Отырвок из книги «Песня про дерево«

— Знаешь, я всегда знал, что мы с тобой похожи и друг для друга сделаны, но чтобы настолько… — он прижался ко мне, теплый от сна и неги, и мы начали фантазировать.

С Ромкой это было любимое занятие со школьных времен. Я всегда знала, что он ценит мою фантазию и легкость воображения, и это очень роднило его с моим отцом, а точнее, с его взглядом на меня. Да и сам он, как папа, был большим фантазером.

— Знаешь (с этого слова так трепетно начинать разговор, прямо как в детстве, когда хочешь привлечь самое чуткое внимание родителя и говоришь ему это «знаешь» милым шепотом, после которого всегда пауза — проверка, натянулась ли между вами ниточка восприятия; и она всегда натягивается и упруго звенит тоненьким летним колокольчиком после этого волшебного «знаешь») — Соньк?

Я промолчала, наслаждаясь звоном ниточки слишком долго, а ведь на «знаешь» обязательно нужно ответить после этой паузы.

— Что, Ромк? — исчезнувшая из имени последняя гласная туда же, к разряду этих звенящих нежностью «колокольчиков».

— Знаешь, — повторил Ромка, — я очень сильно тебя люблю.

Он сказал это впервые. Между прочим и вместе с тем с волшебным придыханием «знаешь…» — а ведь до этих самых пор, это и не нужно было говорить, потому что все было пропитано этим чувством, даже минуты, когда Рома был со своей законной семьей, а я вдохновенно порхала на работе и все только и говорили мне: «Ты светишься, ты влюбилась?» И моя улыбка выдавала меня на раз. Это не всегда было удобно, но в этом была совершенно божественная, очевидная и непоправимая правда. И вот она произнесена. Обычным августовским, уже сводящим на нет тепло солнечных дней утром. И это утро — самое счастливое для меня.

— Я тебя тоже очень люблю, Ромк… Даже не верится, что настолько, — я обняла его всеми возможными конечностями, прорастая в плоть, которой всегда не достаточно, если прорастаешь в другого душой, и загрустила. Я вдруг поняла, что уже очень много лет мечтаю о том, что будет так, что любимый мужчина будет обнимать по утрам, и нежные колокольчики будут тихонько перекликаться друг с другом, говоря за нас на этом лучшем, безмолвном языке, где каждое слово на вес золота и в него веришь до самого последнего вздоха. Наверное, я сама не позволяла себе погрузиться в это чувство раньше. Но раньше было и не нужно, ведь тот, с кем это произошло, был далеко от меня. А сейчас он рядом. Но все еще женат. Хотя кажется, что это уже формальность и тех отношений уже давно нет.

Как бы в насмешку моим мыслям тут же раздался телефонный звонок на Ромином мобильном. Колокольчики стихли. На дисплей можно было не смотреть ни мне, ни ему — было понятно, что звонила Аня. Как в плохом сериале, куда деваться. Жизнь порой удивительно быстро модулирует из возвышенных жанров романтических мелодрам в низкопробные мыльные оперы. Рома постарался сохранить ровный голос и с натянутой непринужденностью ответил жене:

— Привет-привет! — второй «привет» заменял имя или семейное прозвище, которое стало именем за эти годы, он не хотел, чтобы я знала. И тут же, не слишком поспешно, но и без лишних промедлений, встал с кровати и, не размениваясь на поиски тапок, ушел на кухню, а затем и на лоджию, как в самую дальнюю точку недавно снятой квартиры на семнадцатом этаже. Подозреваю, ему хотелось уйти и дальше, с балкона, еще хотя бы метров на десять, чтобы наверняка. Но семнадцатый этаж был слишком неподходящим продолжением пути.

Я старалась не слушать разговор. Лежала на боку, собравшись в позу зародыша, обхватив колени и пытаясь согреться то ли от сквозняка, потянувшегося от неплотно закрытой двери лоджии, то ли от мыслей, что, возможно, это все какая-то игра, которая скоро должна закончиться, и что развод, о котором было столько разговоров и который откладывался до момента возвращения семьи из отпуска, так и не случится. Ну будь что будет. В конце концов, мы все не принадлежим друг другу, и всё когда-нибудь кончается, я же вписывалась в эту историю, прекрасно понимая все «исходные данные». Так утешала и согревала я себя, пока Рома мерз на лоджии, судя по тону, пытаясь доказать что-то своей супруге, гревшейся на Крите в компании их дочки и любимого брата с семейством.

Когда он вернулся, я не смогла скрыть расстройства. Да и к чему, ведь искренность — это наш с ним стопроцентный бонус, мы никогда не врали друг другу. Было незачем, и это то, что Ромка всегда превозносил в наших отношениях и чего не было в его семье. Я не могла позволить событиям развиваться по тому же сценарию.

— Малыш… — мы снова попытались приладиться друг к другу, но колокольчики были будто скошены вместе с травой и прочими сорняками утренним ритуалом невидимого сценариста-садовника. Нежности не получалось.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Перестань, не думай так! Давай жить сегодняшним днем, я обещаю тебе, что после их возвращения мы поговорим и я сделаю все, чтобы мы с тобой были счастливы без всяких «но». Но нужно время, чтобы расстаться правильно и без обид. Нам же потом дружить семьями — у нас же дочка…

Он говорил и говорил, убаюкивая меня обещаниями, в которые я, конечно же, верила. Мне хотелось верить. И почему-то я снова чувствовала себя одно- временно и настоящей, впервые полноценной женщиной, чей образ близок к матери и защитнице — так мне хотелось защитить его от лишних неприятностей, — и еще больше я понимала, что во мне, где-то далеко, тихонечко что-то неразборчивое говорит маленькая, пятилетняя, а может быть, даже и трехлетняя девочка. Я почти как Карина — дочка Ромы, и я говорю своему папе, который держит меня за руку крепко и взволнованно, ведя в детский садик:

Рука папы сжимается чуть сильнее, ровно настолько, чтобы максимально крепко меня держать, но что- бы мне не было больно, и он отвечает: «Сонечка, ты еще не понимаешь. Вырастешь — поговорим…» А еще получасом раньше — его растерянные от маминого холода глаза, беспомощное нараспев приветствие семейной кличкой: «Ёёёёлуууш!» — и вся фигура, застрявшая в прихожей возле вешалок. Мама прижимает меня к себе. Спиной я чувствую ее напряженные балетные ноги и тяжелые, волевые руки на моих плечиках, куда стекает сквозь ладони ее обида.

«С этого момента только Елена Викторовна и только на вы», — говорит мама, и я чувствую, как мельчайшие мышцы на папином лице пытаются сотворить подобие не поверившей в дурацкую шутку улыбки. Я сама искажаюсь, как эти мышцы и как мамины, еще более отвердевшие ноги и живот, и их сплетение душ вдруг начинает рваться. Это вижу только я. Для них все давно порвано, поэтому я — единственный, одинокий зритель разрыва, происходящего на моих глазах медленно и неумолимо, нить за нитью. Ровно так же неумолимо мы в полузабытьи начинаем нить за нитью сплетаться с Ромой, все больше заменяя нежность жадностью и опасением, что этот момент больше никогда не повторится, и что нужно сплестись как можно крепче, чтобы никто не смог отвести нас друг от друга, взяв по-отечески строго за руку.

Так продолжалось наше утро, пока мы не восстановили ощущение неразрушимой связи друг с другом, и снова принялись беззаботно лопать круассаны с кофе на завтрак, подтрунивать друг над другом, собираться по делам и ждать вечера, когда мы снова встретимся.

— Соньк, а ты когда-нибудь напишешь про меня книжку? — спрашивает Ромка, стоя в прихожей рядом с вешалкой.

— Не знаю… — растерялась я. — Я сейчас пытаюсь написать про папу… Правда, не очень получается. Все время получаются письма вместо повествования. А про тебя-то зачем?

— Ну не знаю. Так, просто спросил. Ерунда! Давай, чучундра, до вечера.

Я посмеялась над школьным «чучундра» и заботливо закрыла за ним дверь нашего нового дома.

А потом стояла на лоджии и курила, задумчиво вслушиваясь в августовские новостроечные аккорды плотно стоящих, незаселенных еще домов. В воздух просачивалась осень.

19 ноября

Сегодня гуляла по садику Дзержинского и опять по набережной. От тебя пришло сообщение. Первое за эти две недели. Я обрадовалась и огорчилась одновременно. Беспокойство твое понятно: меня нет в сети, значит что-то не так, ведь я всегда онлайн… Да, отсиживаюсь в своей норе и надеюсь скоро вылезти из нее человеком.

Учила вальс Шопена сегодня. Твой любимый, додиез минорный. Вспоминала, как ты любишь, когда я играю на пианино. У меня уже получается лучше, я стала играть каждый день, и пальцы уже начинают слушаться, становиться все гибче, будто бы пластилин разминается. Так интересно следить за этими ощущениями — и переноситься на десять-пятнадцать лет назад, когда я еще не забросила занятия на рояле и могла сыграть много всего. Мы с тобой музицировали, сидя в актовом зале, и один раз ты меня обнял, помнишь? Тот самый раз, когда я сыграла тебе впервые этот вальс.

Сейчас я вспоминаю это объятие и понимаю, что, вероятно, с него все началось — не с поцелуя на набережной, который, как мне казалось, взорвал нашу дружбу и открыл начало любви. Она была всегда и открылась после вальса со счастливым номером семь. Того самого вальса, который Шопен написал после разрыва с Жорж Санд. Было ли это предсказанием, что наша история любви обречена на разлуку? Или же просто совпадение? Ты любишь знаки, я знаю… Но ведь мы видим лишь то, что хотим видеть, на что настроены наши помыслы. Увидеть что-либо вне их маловероятно, только если выйти за пределы себя. Но это занятие довольно опасное и требует прежде всего самоотречения. Сделать так, чтобы ничего не хотеть. А мы ведь все время хотим чего-то. И, как правило, не от себя, а от других людей… Я вот хочу обнять тебя сейчас. Грустно, что не могу этого сделать. Но, хоть и не обнимала тебя давно, я настолько хорошо помню это ощущение… стоит только представить его (даже глаза можно не закрывать, это лишнее) — и оно возникает внутри как мягкий и теплый свет.

Я очень надеюсь, что когда-нибудь мы снова обнимемся с тобой и почувствуем то же, что чувствовали, когда обнимали друг друга до разлуки. Я верю, что так будет. Возможно, я повторяюсь в своих письмах, прости. Я очень тебя люблю. И очень хочу, чтобы ты был счастлив.

P. S. Я начала писать книгу про папу. Помнишь, я же тебе обещала… Называется пока «Где ты, папа?».