Я вспоминаю, как пошла в школу-сад. Домашнее дитя, ни дня не ходившее в детский садик, я, в принципе, неплохо ладила с детьми, встреченными на детских площадках, скверах, общалась с детьми маминых друзей. Поэтому за социализацию мои не особо переживали. Читать, писать и считать я научилась рано, лет с трех, и открывала для себя тихое счастье, погружаясь в мир детских книг.
Итак, мой первый опыт в организованном коллективе. 1986 год, экспериментальная программа для обучающихся с 6 лет, нас так и называли – «шестилетки». Это было в ту эпоху, когда наши ровесники всей страной пропускали 4-й класс, а мы, шестилетки, учились без всяких пропусков. Страна переходила от 10-летней средней школы к 11-летней. Наверное, эта идея постепенной адаптации к школе, в условиях привычной садовской обстановки импонировала тогдашним методистам. И родителям детей, посещавших детские сады. У меня смешанные воспоминания об этом опыте.
Мама очень переживала, что я не попала в «нормальный» 1 класс по причине того, что меня забраковала психолог из детской поликлиники, задававшая множество вопросов и тыкавшая пальцем в картинки. Я послушно отвечала на все вопросы, как мне казалось, правильно, но они всё не кончались, и в какой-то момент моя психика оказалась перегруженной. И после вопроса о том, является ли лошадь домашним животным, я бросилась к маме на ручки и горько разрыдалась, одновременно представляя, как бы жила лошадь в нашей квартире. «Она читать умеет», — пыталась спасти меня мама, но психологиня проигнорировала замечание и выписала корявым почерком какое-то заключение, которое перекрыло мне дорогу в «нормальную» школу с «нормальными» детьми. Горю мамы не было предела. Еще много лет мне аукалась эта история, при каждом удобном случае мама напоминала о том, что я не такая, как все. Наверное, ей было неудобно перед подругами, коллегами и т.п. Я тащила груз своей вины, но сделать ничего не могла.
Первый день в группе я запомню навсегда. Утром, когда мама привела меня в школу, учительница, молодая и красивая, ждала у входа. На ее груди красовался зеленый кленовый листик из картона с надписью «1 Б». Вокруг толпились и галдели дети. Родители через их головы задавали вопросы учительнице, она пыталась отвечать. Смысл вопросов до меня не доходил. Мама убежала на работу, пообещав забрать меня вечером, а я осталась в этом новом здании, пахнущем свежей краской, хлоркой и какой-то едой. Моим самым первым уроком был «урок мира», это было написано на доске красивым учительским почерком. Я еще не умела писать прописными буквами, но прочитала это без труда. Поделилась знанием с какой-то девочкой, но она сразу же стала спорить, что там написано другое. Я пожала плечами. Учительница говорила очень правильные слова о мире во всем мире. Невозможно было с ней не согласиться. Но дети начинали шептаться, и она постоянно прерывалась, чтобы сделать замечание. Это раздражало, так как я всё время теряла нить повествования.
После обеда наступал тихий час, я ждала его без какого-либо страха, но внезапно нужно было раздеваться (!) и ложиться спать в кровать. Мальчики тоже были здесь. Моя кровать была придвинута вплотную к кровати, на которой должен был спать мальчик! Это была практически двуспальная кровать. Он уже стянул рубашонку и шортики, стоял, с интересом наблюдая за конфликтом и ухмылялся. Этого я уже не смогла вынести. Дома меня учили, что раздеваться (даже до трусов и маек) при мальчиках стыдно. Поэтому я ни при каких обстоятельствах не соглашалась это делать. Воспитательнице (доброй, полной, с толстенной косой ниже талии) не оставалось ничего иного, как отвести меня в группу и дать мне книжку. Там я и просидела два часа в одиночестве. Вероятно, по этой причине дети выделили меня как не совсем адекватную и сперва довольно осторожно общались со мной. Дома я робко сказала, что не хочу больше ходить в этот зоопарк, но меня ждал такой эмоциональный прессинг, что я даже не смогла объяснить, почему я не пошла спать. «Я же тебе говорила, что там будет тихий час», — недоумевала мама.
На следующий день меня вырвало во время завтрака. Была какая-то другая воспитательница, худая, с короткой стрижкой и резким голосом. Она сразу заверещала, подзывая нянечку. Меня повели в умывальную, помню, что в зеркале мое лицо было зеленоватого оттенка. Мне хотелось выпить воды и спокойно где-нибудь полежать. Но меня повели обратно в группу, где все завтракали, и ужасно пахло какао с молоком. Я была возвращена за стол, где, кроме меня, сидели еще трое «правильных» детей. И я просто сидела с ними, есть не получалось. Класс доел, сказал дружным хором «спа-си-бо» и пошел за парты, потому что начинался урок. И я тоже сказала спасибо и хотела встать и пойти за парту. Но почувствовала сильное нажатие на плечо, которое заставило меня вновь опуститься на стул перед остывшей тарелкой. Недобрая воспитательница должна была уходить на перерыв, уступая место пришедшей учительнице начальных классов, но никак не могла. «Эта не может доесть!» Дети косились на меня, слёзы капали в тарелку, хотелось исчезнуть.
Наверное, вплоть до Нового года меня продолжало часто рвать по утрам. Потом, когда за нами уже не так пристально следили, я привыкла набивать поплотнее рот и выходить в туалет, чтобы с облегчением выплюнуть. Получалось сделать это незаметно примерно через день. Жизнь наладилась. Туалет, кстати, тоже был общий – без разделения на мужской и женский. Перегородки? Не, не слышали. Девочки придумали ходить в туалет группами. Когда одна девочка присаживалась на унитаз (без каких-либо сидений), другие вставали кружочком, взявшись за юбочки и образуя подобие ширмы. Для меня было ужасным унижением так делать свои дела, поэтому я старалась терпеть до вечера. Мои расстройства пищевого поведения, неврозы и цистит родом из школы-сада.
Я стала лучшей ученицей в классе, знала буквы, аккуратно писала обеими руками (из левой руки ручка часто выдергивалась бесцеремонным движением и перекладывалась в правую), бегло читала любые книги, меня часто сажали за учительский стол, чтобы я читала вслух (дети внимательно слушали). Я научилась прилежно раздеваться в присутствии чужих людей обоих полов. Я всё время терпела поползновения одноклассников залезть ко мне в трусы, из-за чего боялась засыпать. Да-да, в 6 лет дети невероятно любознательны! Они исследуют своё и чужие тела, если они оказываются в ближайшем доступе. Я перестала жаловаться, потому что все мои жалобы заканчивались наказанием меня же. Засыпать нужно было в позе «лежа на спине, руки за головой». Если ты лежишь как-то иначе, например, прячешь мерзнущие руки под одеялом, тебя наказывали. Излюбленным методом у «злой» воспитательницы было изъятие подушки у лежащего ребенка таким резким выдергиванием, что голова подскакивала на жестком матрасике. Она была жестока со всеми, ей было абсолютно фиолетово на детские разборки, просто в тихий час должно было быть тихо. Любой ценой. И еще - чтобы все красиво лежали. Но мне казалось, что меня она ненавидит особенно сильно.
Мама переживала, что я мерзну, и сшила мне пижамку красного цвета, но кому-то из персонала показалось, что она линяет и пачкает казенное белье, пижамку забрали, ни слова не сказав родителям. И я тоже не сказала, боясь осложнений...
Во время тихого часа иногда бывало ужасно весело. Мы притворялись спящими. Когда взрослые, наконец, уходили, один мальчик, чья кровать была ближе ко входу, становился «на шухер» и подавал сигнал. Что-то типа «Пс!» И тогда начиналась возня. Были страшилки про черную-черную комнату, разговоры по душам, бой подушками. Постепенно децибелы прибавлялись. Я активно призывала всех уменьшить громкость. «Нас же накажут!» Но куда там! Через некоторое время появлялась воспитательница, и начинался дикий ор. Иногда приходила нянечка и предупреждала, что идет воспитательница. Она никогда не орала. Просто она тоже не любила громкий крик. Мы успевали сныкаться по своим койкам и даже заснуть. В один из дней после пробуждения мы с моим мальчиком-соседом (тем самым) обнаружили себя он на моей, а я на его кровати.
Помню, как после смены постельного белья трем или четырем девочкам, уже умеющим писать, раздавали восковые карандашики, чтобы подписать белье всей группе. Это делалось для того, чтобы не перепутались подушки, одеяла. Помню запах этих карандашиков, запах свежего белья, запах покрывала, как пахло в той спальне, тоже помню. Меня подзывали все ребята, чтобы именно я подписала им белье. И я бежала к ним, забыв о своей кровати. И в какой-то раз я обнаружила, что моя кровать уже подписана, а фамилия написана с двумя ошибками. Это меня ужасно расстроило. Я страшно поругалась с той девочкой из-за ошибок.
Однажды воспитательнице не понравилось, как я причесана. Я уже не помню, возможно, волосы растрепались после тихого часа. У меня был свой красный пластмассовый гребешок в виде морского конька. И воспитательница взяла его и яростными движениями стала делать мне высокий хвост. Мама очень старалась заплетать меня аккуратно каждое утро, делала мне две косички или «колбаски», или хвостики с красивыми белыми лентами. Конечно, это бывало тоже больно, особенно когда мама утром спешила. Но от действий этой чужой женщины у меня брызнули слезы из глаз, и, наверное, я инстинктивно дернулась от боли, после чего она резко прикрикнула. Когда же она отдала мне расческу, на ней были клоки выдранных волос. Я сказала ей, глядя в ее желтые глаза, совершенно индифферентным тоном: «Спа-си-бо», по слогам, как благодарят хором. Это была такая форма сознательного протеста. Заплаканная рыжая девочка с безупречным хвостом и белоснежным бантом чувствовала себя затравленной и несчастной.
Однажды мама пропустила родительское собрание, на котором раздавался некий «разрезной материал». Последствия не заставили себя ждать. Вдруг я обнаружила, что у всех ребят есть красивые картинки с уточками, гусями, человечками, которые полагались для веселого обучения арифметике, а у меня нет! У меня, лучшей ученицы в классе, нет!!! Когда я спросила у учительницы, почему у меня нет такой красоты, она высокомерно ответила: «Потому что твои мама с папой не пришли на собрание». Здесь был двойной умысел. Во-первых, никакого папы у меня не было, и учительница, и вся школа отлично это знали. Во-вторых, казалось бы, чего проще, дать ребенку этот материал лично в руки. Но правила были важнее. А я рисовала уточек на простых картонках, просто ручкой, а потом разрезала. В общем, заветный материал появился у меня ближе к весне, когда он был уже практически не нужен.
На одном из уроков, когда мы всё еще писали скучнейшие палочки, у меня была ручка черного (а не синего) цвета. За это после урока я выслушала пространную инсинуацию о том, почему дети в неполных семьях менее организованные, чем в нормальных. Я отлично понимала цену этой терминологии. Учительница говорила это как бы не мне, а воспитательнице, доброй, с косой, ничуть не понижая тона голоса. Та не кивала, напряженно слушала и смотрела горестно в мою сторону. Мне показалось, что сочувственно.
Однажды нас повели на прививки под лопатку в медкабинет. Я ужасно боялась, но не подавала виду. Уже после процедуры, в коридоре, меня вырвало прямо на новые замшевые тапочки, серенькие такие, мягкие, я очень их любила… Я мысленно попрощалась с ними и стала ожидать очередную порцию ругани от всех подряд, особенно боялась реакции мамы. Но в тот день работала добрая воспитательница, она принесла мне чьи-то чужие тапки, а эти грязные куда-то унесла. Я полдня ходила в чужой обуви. И вот, после тихого часа, ко мне подошла нянечка, молодая худощавая женщина с добрыми черными глазами, и принесла мне мои тщательно отмытые тапочки. И очень участливо спросила, как я себя чувствую. В тот момент я почувствовала что-то вроде укола совести, ведь я всегда внутренне смеялась над ней, потому что она говорила «Ложь, ляжь, ходют» и т.п., так в моей семье никто не говорил. Эта женщина никогда не повышала голос на детей, дети ее очень любили, потому что она часто спасала нас от гнева воспитателей, покрывая наши проступки. Я ее совершенно не боялась, а в этот день меня очень тронул ее поступок. До той поры никто из чужих взрослых людей не делал для меня ничего подобного. Еще много лет она была для меня просто символом доброты и бескорыстной помощи. Тогда я смутно понимала рабочие обязанности нянечек, наверное, ей велели вымыть пол возле медкабинета и почистить мою обувь, но уж быть ласковой ко мне ее точно никто не заставлял. И тогда от этой внезапной доброты мне захотелось плакать.
Прогулки были каждый день, мы с девочками постоянно придумывали игры: «Давай ты сегодня будешь моя мама, а я твоя дочка», иногда даже выбирался «папа» из мальчиков, что сопровождалось стыдливым хихиканьем и шепотом на ушко. Правда, стоило хотя бы одной ногой шагнуть за ограду площадки, как поднимался леденящий кровь крик. Крик сопровождал меня все девять лет школы. Такое ощущение, что взрослые не умеют общаться с детьми иначе, как крича на них. Помню, как мальчик шантажировал воспитательницу побегом домой (его дом был напротив школы-сада), потом был наказан – посажен на «позорное место» у доски перед всем классом. Там часто сидели заплаканные дети, это специально приурочивалось к вечернему приходу родителей, которые испуганно заглядывали в группу и наконец спасали свое зареванное чадо. Я тоже попадала туда. Я изо всех сил старалась не плакать. Получалось не всегда.
Позже у меня в этом коллективе были подруги разной степени близости. С некоторыми общаемся до сих пор, чаще виртуально, конечно. И в целом отношения в классе были неплохими, все довольно хорошо учились. Вспоминаю мальчика, который помогал мне завязывать шнурки, потому что я делала это очень медленно, не укладывалась в армейский норматив перед прогулками. Он взял надо мной шефство, о чем объявил моей маме и всему классу. Меня, правда, не спрашивал.
Подводя итоги, через тридцать с лишним лет, могу сказать, что однозначно комфортнее чувствовала бы себя в обычной школе, где были просто уроки с минималистичным завтраком, без всяких прогулок, тихих часов и утренников. И пусть бы задавали домашку, как «семилеткам». Я была исполнительная и аккуратная ученица. Психолог ошиблась, не разобравшись в семейной ситуации. Я никого не обвиняю, но я могла бы закончить свое образование на целый год раньше. Хотя тогда, возможно, и моя жизнь сложилась бы иначе.