Утренний комар старательно пел свою невеселую песенку, но как только раздался короткий аплодисмент, артист пал. Наступил месяц, приятный всем людям. Месяц май.
Надо бы заняться и написать календарь греческой природы. Что-то вроде такого: февраль – цветут миндаль и мимозы, в марте – апреле – апельсин, померанец и лимон, а также просыпаются черепахи. Май – время пробуждения светло-салатовых ящериц и многохромных роз. Изгороди украшены крупным цветочным орнаментом. Высокая грудь неба лежит в бельэтаже облаков, украшенных солнечной позолотой. Цветочный сок набрался сладости, и старые хозяйки принялись варить из него элегантное розовое варенье.
На агоре непривычно тихо. Не слышно немелодичных воплей зазывал. Наверное, на них тоже подействовала жара. Госпожа Аспасия отошла в сторонку с подругой. Мне показалось, она жаловалась. Действительно, подойдя поближе, я расслышала, как она озабоченно сказала:
– Он пьет каждый день.…
Только через некоторое время я сообразила, что она имела в виду базилик, который растет у нее на балконе.
***
Прокопий под стать общему настроению был тих и грустноват, но бодр. В отчаянно пахнущей стиральном порошком красной футболке он переступал туда-сюда перед своим прилавком неосязаемыми шагами боксера в весе пера.
– Каракатица для тушения? – спросила его госпожа Гого.
– Эта малышка хороша и для жарки. Хороша для всех и для всего! – возразил Прокопий.
– Не думаю, – подняла бровь Гого.
– Верь мне, как Евангелию! – приложил руки к груди Прокопий.
***
… Госпожа Марфа тем временем торговала помидоры у Апостола.
– Не жестковаты? – по обыкновению засомневалась она.
– А они и не для еды, – спокойно ответил Апостол.
– Для чего тогда? – озадачилась Марфа.
– Классические. Для соуса. – Апостол взял в руки мешок. – Тебе как постоянной покупательнице отдам целых два килограмма. Видишь, – показал он на прилавок, – как быстро кончается классика. Больше у меня ее нет!
***
Клубника выложена ровным красными рядами. Воздух возле нее горячий, розоватый, подрагивает, как желе. Она никому не интересна, у толпы следующий кумир – дыня.
– Победила новизной? – спросила я Манолиса, показывая на нового фаворита.
– Нет, зачем новизной. Запахом!
***
– Ты взяла анис, а не укроп, – поправила Афродиту госпожа Гого.
У Афродиты лицо соответствует ее возрасту, а голос у нее почему-то кукольный, голос ребенка, который как бы по ошибке вмонтировали в чужое тело.
– Я не ошиблась, я предпочитаю анис, – пропищала Афродита.
– Но почему?
– Он нежнее! – пожала плечами Афродита.
***
– Где Прокопий? – спросил Нектарий у Феодоры, которая шумно чистила дораду.
Вокруг нее, как вода или как пламя, взбрызгивала кверху рыбья чешуя.
– В турне! – не поворачивая головы, крикнула Феодора.
***
Прокопий с Манолисом сидели под соснами, углубленные в пейзаж и разговоры. Вина в их бутыли оставалось на донышке.
– Однажды я стоял на остановке и ждал такси, – сообщил Прокопий. – И вдруг меня кто-то окликнул сзади, довольно злобно. Типа: «Эй, чего ты тут растопырился! Не видишь, что ли?!»
Манолис молча укусил очищенную от кожуры, большую и сочную, как яблоко, редиску.
– Я оглядываюсь, – продолжал Прокопий. – А там слепой. Ведет его собака-поводырь, у которой я стал на пути. И что я должен был ответить слепому? Что я вижу или что я не вижу? – в интонации Прокопия чувствовался привкус царь-эдиповской дилеммы.
– И что же ты ответил? – спросил Манолис, доедая редис.
– Что-что, – вздохнул Прокопий и долил себе вина. – Я ответил – извините!
***
Позавчера впервые после многих месяцев открылись таверны. После рынка я зашла в свою любимую, на железнодорожной станции. Филипп, сменивший Луку, эдакая розовощекая дытына, крупный высокий парень, обычно упорный флегматик и тихоход, сегодня просто искрился и летал от счастья.
– Можно выпить стаканчик вина? – спросила у него.
– Хоть бочку! – воскликнул Филипп, показал мне на столик в тени и побежал на кухню. – Помнится, вам нравился осьминог, – схитрил Филипп, принося мне закуску. (Осьминог – не только одно из самых тонких блюд, но еще и из самых дорогих). – И обязательно скушайте хлеб. Он – божественный! Да, и у меня к вам просьба.
– Какая? – спросила я.
– Попробуйте еду при мне. Пока я здесь.
– Филипп! – позвала его женщина за соседним столиком.
– Что? – повернулся он.
– Твой дзадзики – это бальзам. Мерси боку!
На пухлых щеках Филиппа разом взыграли тысячи амурчиков. От удовольствия он даже поклонился.
– В школе я ненавидел французский, – прошептал он. – Но сейчас осознал – язык начинает нравиться.
***
Когда я в очередной раз проходила мимо жаровни, уже закончив покупки, увидела Прокопия. Он сидел один перед пустым столом и качал ногой с артистическим удовольствием.
– Вы здесь еще, не ушли? – сказала я.
– Если меня не зовут, я остаюсь на месте, – улыбнулся Прокопий.
У Китса нежные чувственные греческие губы, писал Уайльд. К счастью, не все становится литературой. Как, должно быть, такими губами вкусно есть, пить, говорить и целоваться.
Аттическая соль рыночных бесед, пышное серебро оливы. Жизнь простая, жизнь живая, жизнь вечная. Рай, в котором есть место всем. Если верить местному Евангелию.